Страна не без народа: как демократия влияет на экономику
С недавних пор основы демократии вновь подвергаются ревизии. Аналитики озабочены — куда движется мировая экономика, которая завязана на политических решениях, принимаемых по принципу народовластия. Впрочем, демократия смущала просвещенные умы еще пару веков назад, когда она утверждалась в мире, бывшем, по некоторым данным, свободнее нынешнего.
Дума о Милле
И Brexit, и избрание президентом США Дональда Трампа по-прежнему горячо комментируются на Западе. Как можно было доверить простым гражданам решать, выходить ли Великобритании из Евросоюза, если они ничего не смыслят в экономике? И как можно было вверять американским избирателям судьбу страны, если они готовы сделать президентом не шибко просвещенного бизнесмена, который очаровал их популистской программой, в том числе в той же сфере экономики?
Многие комментаторы обращаются к наследию знаменитого британского экономиста Джона Стюарта Милля (1806−1873), который считается отцом современного либерализма. В своем основополагающем труде «О свободе» он использует радикальные формулировки.
Подавление свободы мнений — это колоссальное зло, фактически ограбление цивилизации. Если мнение правильное, люди лишаются возможности сменить ошибку на истину. Если неправильное — они не смогут оценить истину, которая ярче всего проявляется на фоне лжи.
Милль считал, что капиталистическое общество развивается. Однако капитализм имеет множество недостатков. С 1800 по 1850 год реальная зарплата увеличивалась лишь на 0,5%. Рабочая неделя составляла 60 часов, а продолжительность жизни во многих городах Великобритании — только 30 лет. Поэтому маститый экономист поддерживал создание профсоюзов и приветствовал принятие законов, улучшающих условия труда.
По мнению Милля, главный недостаток капитализма в том, что он порождает конформизм: люди околдованы идеей накопления богатства и склонны пассивно воспринимать мир таким, каков он есть. То, что называется тиранией конформизма.
Миллю нравилась идея государства со свободой в роли краеугольного камня, однако он отмечал, что в США «повсеместно наблюдается безразличие к знаниям и интеллектуальной культуре, которые не могут быть конвертированы в фунты, шиллинги и пенсы».
Америку он называл наименее свободной из всех стран, удивляясь, как декларируемая свобода может уживаться с рабством.
Демократия, по Миллю, имеет обескураживающие особенности. Свобода для простого народа высказывать свои мысли — хорошо. Но простому народу свойственны предрассудки и эгоистичные расчеты материального интереса. Дай рабочему классу право голоса, и в стране наступит хаос. Власть большинства подавит творческую мысль меньшинства, и интеллектуальное развитие страны прекратится. Те, кто не принимает расхожие понятия и нормы — свободомыслящие люди (в том числе сам Милль), — оказываются под прессом общественного мнения. Знания обесцениваются по воле народа. Вывод — парадоксальным образом при демократии индивидуальной свободы меньше, чем при тиранических режимах.
Милль описывал эту ситуацию с помощью термина «тирания большинства». Заметим, что он беспокоился о так называемом уважаемом мнении среднего класса, искренне сокрушаясь по поводу невежества пролетариата.
Милль размышлял над тем, как бороться с тираническими тенденциями, присущими экономическому и политическому либерализму. Один из действенных способов, полагал он, — дать образованным людям дополнительные голоса на выборах. Кто не умеет читать и писать, голосовать вообще не должен. Милль также считал, что жители британских колоний к самоуправлению не способны.
Система предлагалась такая: выпускникам университетов — шесть голосов каждому, грамотным рабочим — по одному. Низшие слои населения должны понять, что нуждаются в политическом и моральном руководстве, но могут поправить положение, набрать общественный вес, получив образование.
Милль одним из первых в Великобритании призвал распространить право избирать на женщин. «Разница полов играет не большую роль в политике, чем рост или цвет волос», — заметил Милль в одной из своих работ. И став в 1865 году членом парламента, он тут же составил петицию за права женщин.
В современном мире Милль был бы доволен тем, что женщины голосуют наравне с мужчинами, но идею референдума по Brexit точно забраковал бы как мероприятие, где простолюдины определяют судьбу экономики.
Палки и колеса
В Великобритании в XVIII веке демократия развивалась весьма живописно, будучи тесно связанной с экономикой. Половина населения вовсе не была представлена в центральных и местных органах власти, но по негласному уговору имела право на беспорядки. Чаще всего волнения случались по причине нехватки еды — чуть ли не ежегодно. Наиболее мощные выступления имели место в 1740, 1756 и особенно в 1766 году, когда под вопросом оказывалось существование самого государства.
Дело осложнялось тем, что полиции с ее нынешними функциями и арсеналом тогда еще не было, закон в городах охранялся с помощью частных ассоциаций по расследованию и немногочисленных вооруженных сотрудников судов. Крупные землевладельцы подавляли волнения посредством собственных слуг.
Постоянно вставал вопрос о наведении порядка силами армии. Но этих сил просто не хватало. К тому же армии приходилось делать судьбоносный выбор — открывать огонь или нет. Тот, кто стрелять отказывался, отправлялся в военно-полевой суд. Того, кто стрелял и попадал, судили в обычном гражданском суде — за убийство. В большинстве случаев, когда войска прибывали в очаг волнений, их участники тут же разбегались по домам. Но часто бывало, что толпа бунтовщиков упорно стояла перед строем солдат, будучи уверена, что местная власть сочувствует беднякам.
Среди богатых людей почему-то было распространено мнение, что подобные выступления на самом деле неопасны. Достаточно появиться джентльмену верхом на лошади и в сопровождении охотничьих собак, и возбужденная толпа рассосется — коль ты можешь управлять собаками, то справишься и с людьми.
Подобные настроения сохранились даже после голодных бунтов 1766 года, когда была уничтожена масса имущества, погибли сотни солдат и специальная комиссия отправила главных смутьянов на виселицу. Один из высокопоставленных судей заявил тогда, что закон, умело примененный, всегда позволит местным властям подавить волнения, и сослался на поэта Вергилия. Представители властей Вергилия не цитировали и исходя из собственного опыта указывали, что волнения — элемент некоего спектакля с давно распределенными ролями.
Политики разного ранга использовали беспорядки в своих целях, разжигая свойственную простолюдинам ксенофобию и просто недовольство локального характера.
Гнев народных масс был направлен на католиков, методистов, евреев. Восставшие контрабандисты убивали акцизных чиновников. Выходили на площади горожане, доведенные до отчаяния высокими ценами на театральные билеты и возмущенные расквартированием армейских частей.
Основной движущей силой голодных бунтов в городах были женщины и дети, а в сельской местности — уважаемые ремесленники вроде кузнецов. Работники ферм и домашний персонал в поместьях в беспорядках участвовали редко, потому что дорожили рабочим местом и просто лучше питались.
В городах восставшие норовили захватить склады продовольствия, выявить и наказать тех, кто его накапливает; часто торговцев вынуждали продавать хлеб, сыр, мясо по цене, которую восставшие полагали честной.
Голодные бунты, имевшие во многом ритуальный характер, стали образцом для других выступлений — отсюда скрипки, барабаны, а также куски хлеба, насаженные на длинные палки.
Участники беспорядков называли себя регуляторами, в лозунгах и песнях протеста настойчиво утверждалось, что цель этой борьбы — справедливость. Ритуальность выступлений помогала объединить людей общим делом, а землевладельцы и городские администрации пытались наладить отношения с этой организованной силой.
К концу века большинство местных органов власти уже разделяло мнение народа, что дороговизна еды происходит от перекупщиков и что государство обязано регулировать цены в условиях неурожая. Таким образом, эта своеобразная демократия обеспечивалась экономической мотивацией и должна была иметь экономические последствия (в то время употреблялся термин «моральная экономика»). Члены парламента стали предлагать ограничить цены на продовольствие и повысить заработную плату в масштабах страны.
В 1800 году в разгар войны с Францией правительство всерьез опасалось, что народные волнения перерастут в революцию. Тех, кто призывал снять напряжение путем переговоров, обвинили в зловредном игнорировании преимуществ свободной рыночной экономики. По всей стране порядок наводили с помощью армии, многих бунтовщиков повесили.
Другими элементами становления демократии являлись откровенное вредительство и саботаж. Распространенными формами классовой борьбы на том этапе были убийство любимых охотничьих собак владельцев поместий и кража важных частей паровых машин на предприятиях. Фабричным рабочим посылали письма угрожающего характера с требованием объявить забастовку, управляющих же пытались заставить отказаться от монтажа новой техники. В конце концов атака на станки стала приравниваться к самым тяжелым преступлениям — обвиняемым грозила смертная казнь (так было, к примеру, в 1812 году, когда с большим размахом уничтожались ткацкие станки).
Задний ход
В 2016 году, после президентских выборов в США, комментаторы погрузились в размышления о подводных камнях демократии.
Отмечается, в частности, что она становится жертвой электорального цинизма. В западных странах несколько поколений людей имели дело лишь с одной политической системой — демократией, и она начинает вызывать недовольство. Политика общественное мнение ставит ниже некуда. Высмеивание и оскорбление политических лидеров — самый верный способ вызвать смех на комедийном шоу.
Право голосовать уже не ценится так высоко, как в XIX веке, когда за это боролись рабочий класс и, отдельно, женщины. Явка на выборы в индустриальных странах непрестанно падает начиная с 1970 года.
Полноценной демократии с правом каждого взрослого человека голосовать исполнилось только 100 лет. И в этот период наблюдались большие шаги назад. В 1920−30-е годы авторитарные режимы пришли к власти в Европе, в 1970−80-е — в Латинской Америке. Угроза реальная — люди в какой-то момент просыпаются и обнаруживают, что демократии больше нет.
Недовольство граждан демократией не лишено оснований. Как говорил видный экономист Йозеф Шумпетер, демократия — это сделка, когда политики обеспечивают доставку процветания в обмен на голоса.
Но политики доставку не обеспечивают: так, средняя реальная зарплата в мире растет очень медленно. При этом в некоторых странах тесные отношения политиков с бизнесом (пример — финансирование избирательных кампаний) создают впечатление, что мнение избирателей просто игнорируется.
Следствие ограниченного участия избирателей в политическом процессе — его серьезная деформация. В США конгрессмены от Республиканской партии опасаются друг друга больше, чем демократов. Умеренных политиков вытесняют.
Прийти к компромиссу стало труднее, а без компромиссов ничего не делается. В результате избиратели становятся еще более циничными, это порочный круг.
Развитие интернета усугубляет ситуацию. Электорат черпает информацию только из источников, согласных с его точкой зрения, а та формируется с помощью разного рода манипуляций. Такое групповое мышление даже судей подталкивает к более суровым решениям.
Демократия — это не только о голосовании, речь идет о гарантии индивидуальных прав, о независимости судов, свободе прессы. Англия в XIX веке была территорией свободы — еще до того, как демократия набрала полный ход. Карл Маркс преспокойно сидел в читальном зале Британского музея и строил заговор против капиталистической системы.
Внутри демократии существует конфликт между мажоритарностью и индивидуальными правами. Результат плебисцита с небольшим перевесом (скажем, 59% — за, 41% — против) означает, что не реализуются чаяния значительной части общества.
В современных условиях создать систему, где отстаивание индивидуальных прав будет выглядеть непатриотично, относительно легко. Нужным образом разогреваемое и направляемое общественное мнение одобрит принятие законов, подрывающих свободу. Так что неудивительно, что размышления о демократии в духе Джона Стюарта Милля сейчас даже более злободневны, чем при его жизни.
Сергей Минаев, Коммерсантъ