Тема цифровых денег, новой нормальности, цифровой экономики и прочее, что сегодня доносится практически отовсюду, имеет довольно любопытный контекст. Вполне справедливо указывается на то, что эти проекты и идеи выдвинуты глобалистскими кругами, которые есть нечто неопределенно-абстрактное, а значит — психологически воспринимаемое как враждебное. И да, и нет.

Нужно понимать следующее. Современный глобализм — это новое прочтение троцкизма, применительно к современным условиям. Но нужно также понимать, что Троцкий тоже не некий Демиург, написавший свою «Черную Библию», он тоже был проводником глобалистских идей, только своего времени. Уже тогда, в начале 20 века, транснациональные структуры (еще слабые и только зарождающиеся вроде ФРС) отдавали себе отчет в том, что в будущем им придется столкнуться с национальными государствами и самим понятием национального суверенитета. Поэтому тогдашние глобалисты с достаточно высоким воодушевлением восприняли российскую революцию, которую они видели как таран на пути сноса национальных правительств и государств. И в эту революцию были кооптированы представители глобалистских структур того времени, оказывающих максимальную поддержку своим выдвиженцам. 

Троцкий был одним из наиболее ярких представителей таких агентов глобализма, но именно что «одним из». Здесь же и идея Мировой революции, как инструмента перехода к некой глобальной наднациональной структуре, отрицающей само понятие национальный суверенитет. Конечно, в противовес этим идеям была выдвинута другая — о построении социализма в отдельно взятой стране, то есть — полное отрицание глобальной повестки в прочтении Троцкого и тех, кто стоял за ним. Мировая социалистическая система по Сталину должна была стать сетецентрической (как мы бы сказали сегодня) — объединение разных по своему прочтению социалистических идей государств, но при непременном лидерстве одной самой важной страны победившего социализма — СССР. Кстати, здесь кроется ответ о противоречиях между красным Китаем Мао и СССР — китайцы полагали, что лидерство в итоге должно перейти к Китаю. И, кстати, сегодня в каком-то смысле Мао победил, хотя здесь есть масса своих нюансов.

Соответственно, группа Сталина опиралась на поддержку противников глобализма, и во многом именно они оказали активную помощь в программах строительства первых пятилеток, да и в последующих проектах СССР, вполне резонно полагая, что лучше иметь дело с красным проектом национальной ориентации, чем с розовым глобалистским проектом, отрицающим вообще понятие национального.

При чем тут цифровые деньги и все эти новые нормальности? При том, что первый же глобальный кризис капитализма, известный как Великая депрессия, на практическом и предметном уровне показал неразрешимое противоречие между кредитным характером капиталистической экономики и конечной возможностью расширения рынка сбыта. Уже тогда стало понятно, что концепция неограниченного потребления чревата циклическими долговым кризисами, причем каждый новый кризис должен был происходить всё быстрее, а его «амплитуда» и разрушительность могут лишь увеличиваться.

Есть много мнений, что из себя представляла экономика СССР. На мой взгляд, это был государственный капитализм, где ключевым собственником экономики выступало государство, при этом оно вполне уживалось с многоукладной экономикой низового уровня, которая во многом демпфировала возникающие перекосы. Однако ключевым отличием советской экономики от капиталистической было создание многоконтурной системы денежного обращения. Что, кстати, не было чисто советским изобретением, однако в СССР сумели заложить эту финансовую систему в базу всей экономической модели. Я не стану расписывать всю эту конструкцию, могу сказать лишь то, что в ее основе был заложен принцип достаточно разумного ограничения потребления. Как принудительного, так и добровольного.

Ныне живущие застали СССР в период его кризиса, начавшегося приблизительно с конца 60 годов, когда резко усложнившаяся система перестала отвечать не успевающему за ней по степени своего развития управляющему контуру. Однако в тот не слишком долгий период, когда и то, и другое было синхронизировано и соответствовало друг другу, результаты были достаточно впечатляющими. Не зря 60 годы называют золотым десятилетием СССР.

Принцип ограничения потребительской стратегии поведения позволял накапливать колоссальный ресурс развития, который можно было направить (и он направлялся) в развитие всей системы. Что особенно важно — это был именно внутренний ресурс, не требовавший постоянной подпитки извне. Ограничение потребления носило как принудительный характер, так и осознанный добровольный.

Если вспомнить образцы лучшей советской фантастики (а фантастика помимо чисто развлекательной функции всегда имеет и характер моделирования и конструирования будущего), то можно отметить, что все Утопии описывались как общества с добровольным ограничением потребления при товарном изобилии. Проще говоря — человеку было неинтересно потреблять ради потребления, он направлял вектор своего интереса в сторону саморазвития, творчества. Понятно, что это был идеальный человек, реальный советский гражданин был достаточно далёк от этой идиллической картинки, но в целом стратегия работала.

Советский опыт, безусловно, в силу своей очевидной успешности изучался и рассматривался на Западе. В том числе и глобалистскими структурами, которые тоже отдавали себе отчет в критической проблеме капитализма и неразрешимом противоречии, о котором говорилось выше. Поэтому, будучи людьми умными, этот опыт изучался ими, а в некоторых случаях после определенных трансформаций, внедрялся в конкретных западных условиях. К примеру, сланцевая революция в США — это чистейшее применение принципа меж- и внутри-отраслевых балансов, созданного и сформулированного советским экономистом Василием Леонтьевым, который был заложен в основу советской системы планирования, и он же после определенной «переделки» сработал и в нефтегазовой отрасли США. Обмен акциями добывающих и перерабатывающих компаний с последующим подключением смежных отраслей привел к созданию сложных межотраслевых конгломератов, компенсирующим маржой от продажи конечного продукта все издержки по всей цепочке добавленной стоимости сверху вниз, сделав таким образом заведомо убыточную добычу сланцевой нефти и сланцевого газа прибыльным бизнесом — но только в составе таких вот многоотраслевых конгломератов. Поэтому никто так и не смог повторить американский опыт — экономика всех стран, имеющих возможность добывать сланцевые углеводороды, была менее сложна, чем американская, а потому создать такие конгломераты не удалось никому, включая и мощную европейскую экономику. Только Китай сегодня относительно успешно добывает сланцевые углеводороды, но и он смог потянуть этот проект лишь с государственной поддержкой, компенсируя убытки дотациями из бюджета. Но в чистом виде американский опыт повторить не удалось даже китайцам.

Всем, кто говорит про никчемную советскую экономику, этот пример можно привести в качестве пищи для размышлений: повторить советский опыт удалось только американцам и только в разрезе одной отрасли. Никто больше в мире не вытянул строительство такой системы даже в рамках ограниченной экономической модели. В СССР же вся экономика, все 14 базовых отраслей работали в системе межотраслевых балансов Василия Леонтьева.

Логично, что подобный опыт изучался и рассматривался в качестве достойного для применения. Безмозглым адептам демократии и свободного рынка, а также бандитам из смрадных подворотен позволительно говорить про советскую экономику с брезгливостью и пренебрежением — дескать, кроме галош, она ни на что не была пригодной. Но кто в здравом уме прислушивается к бандитам и недоумкам?

В общем, опыт был достаточно любопытным, и, естественно, что всерьёз изучающим его было крайне важно понять, что лежит в базе. Откуда берется такой колоссальный ресурс, который позволяет вне рамок кредитной модели с ее хроническим и неустранимым противоречием, ведущим к катастрофическому долговому кризису, решать грандиозные задачи и реализовывать одновременно несколько стратегических прорывных проектов?

Напомню — СССР буквально через 15 лет после войны, которая обнулила треть накопленного за столетия национального богатства, отправил человека в космос. Союз вытянул три высокотехнологичных проекта, каждый из которых и сегодня выводит любую страну на уровень высокоразвитых — это авиастроение, ракетостроение и ядерная отрасль (энергетика и военная сфера одновременно). И всё это — в ходе масштабного послевоенного восстановления, которое само по себе было невероятно затратным проектом. И плюсом шел советский «план Маршалла» по строительству напрочь разрушенных территорий и стран будущего соцлагеря. Проще говоря — в течение 15 лет СССР на внутреннем ресурсе вытянул сразу пять стратегических проектов, каждый и которых имел совершенно неподъемный во всех смыслах вид.

Логично, что наши противники были просто обязаны понять, откуда у СССР взялся такой ресурс. И ответ был для них, возможно, обескураживающим — в ограничении потребления. В том самом человеке-строителе коммунизма, над которым принято насмехаться, но воспитание этого человека было важнейшей геокультурной задачей Союза, так как человек с сознательно ограниченными потребностями потребления в пользу личного и коллективного творчества снимал проблему принудительного ограничения потребления, высвобождая дополнительный огромный ресурс принуждения, который неизбежно возникал, когда советская модель внедрялась в общество, не до конца готовое к сознательному самоограничению.

Здесь и находится ответ — откуда взялись идеи Шваба, новая нормальность, цифровая валюта и всё вот это. Ребята внимательно и скрупулезно изучили колоссальный положительный (и отрицательный) опыт СССР и трансформировали его под задачи строительства глобального миропорядка, отрицающего национальные приоритеты и суверенитет. И задача остаётся прежней. Полная ликвидация национального в пользу глобального единого управления, но при этом инструментарий был взят советский — то есть, отдающий приоритет именно национальному строительству и суверенитету. Неудивительно, что на выходе получилось очень сильно другое, но на базе тех же самых принципов.

При этом нужно понимать, что крах и распад СССР позволил глобалистам на нынешнем историческом этапе не беспокоиться о конкуренции проектов — выдвинуть проект «анти-глобальный» на сегодня просто некому. Но главное — взяв на вооружение трансформированный советский инструментарий, глобалисты могут на данном этапе совершенно не беспокоиться за то, что кто-то сумеет воспользоваться этим же инструментом для решения прямо противоположных задач — строительства национально-ориентированной мир-системы на тех же принципах. И опять же — сегодня нет субъекта, способного не только решить, но и поставить такую задачу.

Что такое ограничение потребления на примере? Безусловно, в первую очередь возникает тема талонов, с которыми мы столкнулись в конце СССР, но это экстремальный вид распределения, когда начала распадаться сама система планирования в силу того, что она перестала вытягивать на базе архаичных технологий и практик обеспечения потребностей серьезно усложнившегося потребительского рынка. Системный пример проектного ограничения выглядит иначе.

В СССР, как известно, было весьма небогато с личным автотранспортом. Да и стоил он, мягко говоря, неадекватно высоко по отношению к доходам населения. При этом в возможностях кратного увеличения производства автомобилей сомневаться не приходится сегодня и не приходилось тогда. Страна, вытянувшая производство 100 тысяч танков за четыре года войны, а помимо них и значительный набор многих прочих вооружений, в мирное время обладала достаточным потенциалом, чтобы выпускать и миллион, и три, и пять миллионов легковых автомобилей. В чистом поле был построен «Камаз», который за шесть лет начал выдавать массовую продукцию, причем на уникальном оборудовании, часть из которого была импортной, но немалая доля — собственной. Мог ли Союз вытянуть строительство трех-пяти новых автомобильных заводов? Конечно. Каждую пятилетку в строй вводилось до 2 тысяч крупных производств по стране. Не трубы в Китай, а именно производств. И не галош, как в бредовом сне кому-то привиделось.

Проблема была в другом. Автомобиль ездит по дорогам. Он потребляет топливо. Его нужно обслуживать. Утилизировать. Поэтому планирование роста автомобилизации страны носило сквозной характер и синхронизировало сразу весь комплекс задач. Проще говоря: рост производства автомобилей был ограничен продвижением решения всех остальных задач инфраструктурного обеспечения.

Что происходит, когда синхронизация нарушается, мы увидели в начале 90. В страну хлынул поток иномарок, и только потом началось строительство сопутствующей инфраструктуры, причем имеющаяся изнашивалась сверх всяких нормативов, а значит — помимо ускоренного строительства новых дорог нужно было в спешном порядке хоть как-то содержать в рабочем состоянии уже имеющиеся. Здесь даже за вычетом воровства задача крайне непростая, а с ним — так вообще неподъемная. Кстати, за тридцать лет соответствия инфраструктуры имеющемуся автопарку достичь так и не удалось, чему живой пример — постоянные дикие, но уже совершенно привычные пробки в любом городе. При том, что это как раз совершенно ненормально, и при планомерном решении всех задач одновременно, думаю, что такое явление нас бы вообще не посетило.

Кстати, пример в примере. Набережные Челны — город, который строился по проекту 60 годов известным архитектором-урбанистом Рубаненко. Дорожная сеть города является во многом уникальной даже сейчас. Рубаненко с колоссальным запасом решил задачу организации дорожного движения без пробок настолько успешно, что даже сегодня, при превышении нормативной заложенной нагрузки на дорогу примерно в три раза, пробки в Набережных Челнах — явление несистемное, хотя есть ряд участков, которые требуют реконструкции применительно к сегодняшним реалиям.

В общем, ограничение производства легковых автомобилей в СССР было вызвано не немощью экономики, а необходимостью создать условия для роста автомобилизации населения без временных и ресурсных потерь, которые сегодня съедают несколько процентов ВВП просто самим фактом своего существования. Будь сегодня приведено к балансу количество автомобилей и соответствующая ему транспортная инфраструктура, мы бы имели ежегодный дополнительный рост экономики в 2-3, а возможно, и более процентов дополнительно. Причем это ресурс, который не нужно создавать — он съедается сегодня как раз избыточным и несоответствующим инфраструктурным возможностям потреблением.

Кстати, о талонах. Несмотря на свой экстремальный характер, талонная система позволяла достаточно устойчиво поддерживать потребительский рынок на уровне достаточного потребления. То есть — не требовала избыточного производства продукции, которая уходила, что называется, «с колес». А значит — отпадала необходимость в избыточной инфраструктуре хранения и складирования, скоропортящаяся продукция продавалась до истечения сроков годности. Из чего следовал несколько парадоксальный вывод — в такой системе не требуется фальсифицировать продукты, добавлять в них крайне неполезные для здоровья добавки, обеспечивающие дополнительную сохранность при длительном хранении. Чем безудержнее потребление, тем выше необходимость в производстве суррогатов, пищевых дополнений. Поэтому качество советских продуктов, действительно, было на высоком уровне, и не только потому, что за этим бдили контрольные органы. Просто не было экономических причин для производства дерьма. Они появились в эпоху товарного изобилия. Так что здесь есть свои нюансы, о которых следует не забывать, рассказывая про галоши.

При этом я не собираюсь уверять в том, что раньше трава была зеленее, девки толще, а мед слаще. Реализация грамотных, в общем-то принципов была почти всегда не на уровне, что, безусловно, объясняется издержками командно-административного принципа управления. Собственно, косыгинские реформы начала 70 и были призваны разрешить эту проблему, оставив за командной системой функцию стратегического планирования и контрольного управления. Реформированная экономика должна была перейти от иерархических структур подчиненности к сетецентрическим. Но это выводило из зоны прямого контроля партийных комитетов огромный ресурс, чего парткомы всех уровней допустить не могли, и в итоге похоронили реформы. Кстати, Сталин и здесь был достаточно прозорлив, попытавшись на 19 съезде устранить партию от прямого управления, и тоже не преуспел, так как партия, прекрасно понимая, что ее фактически отодвигают от власти, попросту убила своего несостоявшегося могильщика.

В общем, на эту тему можно говорить долго и приводить массу разных примеров, смысл все равно, думаю, уже примерно понятен. Ограничение потребления в разумных пределах позволяет экономить колоссальный ресурс, который может быть использован в целях развития и, в конечном итоге, позволит увеличивать, хотя и в относительно приемлемых пределах, то же самое потребление — либо количественно, либо качественно.

Думаю, что на этом месте можно сразу обозначить самое проблемное место всей этой конструкции — а кто будет определять разумность и достаточность? В СССР этим как раз и занималась партия, но проблема была не в ней. Проблема заключается в том, что чем сложнее устроено общество, тем более сложным становится необходимый и достаточный уровень потребления, который можно назвать разумным. Здесь начинается во многом иррациональное пространство так называемой «социальной справедливости», которую крайне сложно (если вообще возможно) стандартизировать.

Думаю, что нет никаких сомнений в том, что уровень разумной достаточности для рабочего, инженера, профессора и руководителя предприятия отличается. И не потому, что один достойнее другого. А исходя из профессионального функционала. Скажем, профессору требуется отдельная комната для организации рабочего места — кабинет, библиотека. Инженер тоже нуждается в отдельном месте, где он сможет реализовывать свои творческие интересы. Собственно, и рабочий — это тоже творческая профессия, просто иначе устроенная. И так далее. Как втиснуть принципы разумной достаточности в создание нормальных условий для этих людей? Кто будет определять эту разумность и как?

В мире Полдня Стругацких или Великого Кольца Ефремова эта проблема решается изящно и просто — через самостоятельное принятие человеком решения — мне этого достаточно. Нормальный человек скажет: мне не нужен дом с жилой площадью в пару гектар, так как просто не нужен. Я не Сечин и не Миллер, чтобы строить себе дома за пять-семь миллиардов. Да и зачем? Человек Полдня вообще не привязан к конкретной точке, он живет и переезжает с места на место в зависимости от того, чем он занят сейчас. Ему не нужен роскошный автомобиль с наворотами, ему нужен транспорт, чтобы переместиться из точки А в точку Б. Иначе говоря — принципиально эта проблема разумной достаточности может быть решена только самим человеком.

Однако мы живем не в мире Полдня, а потому проблема остается. И ее решение через ту или иную систему создания стратификационных признаков все равно всегда будет проблемной, это всегда будет задача принуждения, заданного сверху.

Собственно, это и есть ключевая проблема минимизации уровня потребления до разумной, и разрешить ее справедливо в рамках любой системы принуждения невозможно, так как отсутствует критерий справедливости. Но иного пути нет — только воспитание человека, равнодушного к сверхпотреблению.

Возвращаясь к идеям «новой нормальности». Шваб и его команда уловили главное: возможность ухода от критической и неразрешимой проблемы капитализма лежит в ограничении потребления. В такой системе возникает избыточный ресурс, как замена кредиту, а значит — экономика продолжает работать и расти, но не за счет накопления долга, а за счет разумного использования собственного ресурса.

Уход от процентной ставки и прекращение кредитной экономики как таковой в новой нормальности становится ключевой особенностью, завершающей историю капитализма. Однако Шваб и Ко делают это не из любви к социализму, а из твердого понимания невозможности дальнейшей эксплуатации капитализма.

В новой нормальности переход к отказу от сверхпотребления (то есть, потребления сверх необходимого и достаточного) предлагается осуществить через цифровые деньги. Суть их очень проста: человек не может израсходовать больше, чем ему разрешено — как по количеству, так и по ассортименту. Разрешать же (либо запрещать) ему будут алгоритмы искусственного интеллекта, лишенные человеческих слабостей — жалости, коррупционного потенциала, личной приязни или наоборот — неприязни. Шваб полагает, что это будет самым справедливым механизмом стратификации. С одной стороны, человек сохраняет за собой свободу воли выполнять или не выполнять требования алгоритмов, с другой — находясь в системе, он не может из нее выйти и получать что-то сверх допустимого системой.

Понятна критическая проблема этой системы — она заключается в техническом задании при написании алгоритмов. Кто-то должен будет создать критерии, по которым человек получает или лишается тех или иных возможностей в системе. Однако в любом случае в рамках этой системы принуждение достигается на рефлекторном уровне. Человек ограничивает свои потребности не в силу осознанного выбора, а в силу страха наказания. Как цирковой медведь, которого условный Запашный мордует и избивает до выработки нужного рефлекса, и медведь на потеху публике ездит на велосипеде не потому, что ему нравится, а потому что его будут избивать, если он не будет ездить.

Однако здесь же есть и оптимистичное следствие. Система Шваба основана на насилии и принуждении к рефлекторным реакциям. Альтернативы ей сегодня нет. Однако она может появиться, если кто-то предложит, разработает и внедрит систему отказа от сверхпотребления, основанную на осознанном добровольном выборе.

До тех пор, пока не будет создана подобная альтернатива, мы будем выбирать одну из разных систем террора и принуждения, рефлекторной поведенческой стратегии, исключающей самостоятельный добровольный принцип. И новая нормальность, и китайский социальный кредит — это системы насилия, террора и принуждения. И никак иначе.

И тем не менее, пространство решений не сводится только к этому выбору. Оно шире. Но на другом полюсе сегодня — зияющая пустота, нет никого. А значит — рано или поздно, но это место кто-то попытается занять.

Нюанс в том, что выбор все равно придется делать. Капитализм, основанный на кредите, обречен. Он прожил достаточно некороткую и очень яркую жизнь, но его время ушло. Сегодня это полумертвый зомби. Собственно, поэтому и возникла жесточайшая необходимость уже не в трансформации и перестройке капитализма, а в его замене. Вопрос лишь — во что именно. И предлагаемая новая нормальность в любой из двух представленных версий выглядит крайне непривлекательно с любой точки зрения.