События в Белоруссии снова и снова ставят вопрос – почему возникающие на постсоветском пространстве режимы не способны создать устойчивый социальный каркас и все время сваливаются в одну из двух крайностей – деспотическую персоналистскую диктатуру или хаотическую полуанархическую охлократию? Ответ, по-видимому, есть, но он крайне неоднозначен и точно нелинейный. Он находится даже не в диалектическом пространстве противоречий, а в пространстве более высокого порядка, в котором помимо устойчивых базовых противоречий действует и динамически меняющаяся среда, как один из аттракторов системы. А потому не могу не привести длинную, но полагаю, важную цитату Леонида Васильева из его двухтомной «Истории Востока»:

«…Трудно сказать, что явилось причиной архаической революции, которую смело можно уподобить своего рода социальной мутации, ибо во всей истории человечества она была единственной и потому уникальной по характеру и результатам. Одно несомненно: главным итогом трансформации структуры был выход на передний план почти неизвестных или по крайней мере слаборазвитых в то время во всем остальном мире частнособственнических отношений, особенно в сочетании с господством частного товарного производства, ориентированного преимущественно на рынок, с эксплуатацией частных рабов при отсутствии сильной централизованной власти и при самоуправлении общины, города-государства (полиса)…

Начиная с античной Греции, в цивилизованном мире возникли две разные социальные структуры – европейская и неевропейская, причем вторая (по времени появления – первая) была представлена многими вариантами, различавшимися в разных районах мира, но принципиально сходными, однотипными в главном: ей не были знакомы ни господствующая роль частной собственности, ни античное «гражданское общество»…

Васильев называет античную цивилизацию (которая через ряд трансформаций и даже катастроф с течением времени стала базой для современной западной евро-атолантической цивилизации) «социальной мутацией», имея в виду ее уникальность и неповторимость (возможно, принципиальную).

У этой «мутации» возникли помимо внешних признаков и проявлений сущностные и глубинные отличия на экзистенциальном уровне от всех остальных цивилизаций планеты. И в первую очередь этим отличием можно назвать отличное представление о времени. У восточных цивилизаций время циклично и замкнуто в круг. Они бесконечно повторяют один и тот же сюжет, проходя через одни и те же этапы своего развития. Европейцы создали представление о линейном времени, то есть, о последовательности вытекающих друг от друга событий, развивающихся по спирали (которая может быть как восходящей, так и нисходящей. Поэтому повторяемость сюжетов развития европейцев всегда происходит на ином, чем это было ранее, уровне.

Две принципиально различные цивилизационные структуры были обязаны создать и два типа управления, кардинально отличающиеся друг от друга. Восточные цивилизации тяготеют к классической модели деспотии, что и обуславливает конечность любой социальной системы и возвращение ее после своего краха на исходную нулевую позицию нового круга. Старого деспота меняет новый – и все начинается заново. Вокруг нового мудрого правителя появляются и садятся на все ресурсно значимые места новые прихлебатели и друзья, немедленно закупоривается социальная мобильность, система замыкается, и в ней тут же начинают идти энтропийные процессы (термодинамика всегда права – в закрытой системе энтропия не может убывать, она лишь прирастает). Смена одного деспота на другого — всегда катастрофический процесс, ломающий структуру управления, но оставляющий неизменной саму систему.

Однако и для западной цивилизации не все так хорошо – создав демократию, как инструмент «размыкания» системы, она очень быстро подошла к проблеме охлократического управления, когда управляемая толпа начинает управлять своим управляющим контуром, создавая положительную обратную связь, загоняющую систему в те или иные виды резонансов, разрывающих социальную систему на клочки. Сама по себе демократия теоретически может работать хорошо, но предъявляет чрезвычайно высокие требования к управляемому ею социуму, требуя от него невозможного: сочетания тактического текущего мышления на уровне сегодняшних потребностей и стратегических решений, которые практически всегда создают существенные сложности для сегодняшних нужд.

Поэтому античные демократии рано или поздно, но заканчивались все той же старой доброй деспотией восточного типа, и самый показательный пример – Византия, которая на пике своего могущества вообще мало что оставила от своего прародителя Рима. Однако возвращение к истокам приводило и ко всем «родовым травмам» восточных цивилизаций – спираль замыкалась, развитие останавливалось, цивилизация «замирала».

Второй шанс Запад получил в эпоху Возрождения, причем разомкнув круг, он тут же вышел на новый, принципиально иной по сравнению с античным, уровень разрешения базового противоречия демократического устройства. Запад нашел ответ, как использовать демократию, не подвергая опасности стратегию развития.

Западная цивилизация с момента Возрождения отрефлексировала и создала действующую модель демократии, которая теперь выглядит как двухконтурная система управления. Без сомнения, она тоже несет в себе зародыш будущих проблем и возможно, даже гибели, но пока эта система работает, и работает вполне успешно.

Два контура западного управления включают в себе внешний – та самая выборная демократия, политическая борьба, власть-оппозиция, которые меняются местами. Внешний контур обеспечивает сброс социальной энтропии и обеспечивает устойчивость и непрерывность механизма управления.

Второй контур – внутренний. Европейская аристократия, возникшая и выработавшая свои собственные внутренние правила. Этот контур отвечает за стратегию развития, он всегда «за кадром», но именно здесь возникают и отрабатываются ключевые направления развития. Политики из внешнего контура – обслуживающий персонал. Важный, но не входящий в элиту. Они – исполнители, хотя, конечно, качество исполнителей имеет весьма важное значение, а иногда — и определяющее. В критические моменты возможен переход из внутреннего контура во внешний (скажем, Черчилль, будучи представителем именно аристократического истэблишмента, взял на себя текущее управление в критический для страны момент), но обратная мобильность из внешнего контура во внутренний все равно остается невозможной.

Интуитивно мы понимаем наличие и существование «закадровой» элиты, хотя это понимание во многом для нас мифологично. Отсюда и представления о неком «мировом правительстве», о творящем мировую политику Римском или Бильдердергском клубах. В реальности всё, конечно, не так. Европейская элита неоднородна, а значит – внутри нее всегда идет ожесточенная борьба за продвигаемые разными группами стратегии и проекты. Что, кстати, обеспечивает качество выдвигаемых проектов, так как конкуренция – это один из двух базовых источников развития.

Тем не менее, современная евро-атлантическая цивилизация – это именно два контура управления, что и создает дополнительные уровни устойчивости всей модели управления, делая ее успешной в долгосрочном плане.

Качество элиты, кстати, есть параметр исключительно важный. И здесь решение в ходе эволюции евро-атлантической цивилизации тоже нашлось. В Европе ключевым фильтром для элиты является традиция, выработанная за тысячу лет Средних веков и пятьсот лет с момента Возрождения. В Америке традиции возникнуть не успели, а потому их пришлось заменить структурой ФБР, в принудительном порядке обеспечивающей качество американской элиты, зачищая еще на походах нежелательный элемент, пытающийся пробиться во внутренний контур управления. Строго ситуативно ФБР было создано для создания барьера между политическим классом и мафией, но впоследствии структура, показавшая свою эффективность, перешла и на более тонкие методы контроля за чистотой правящего слоя. Не без сбоев и проблем – но у американцев просто не было иной возможности для поддержания элитного уровня, слишком молодая нация по всем меркам. Главное здесь то, что Штаты вполне прагматично оценили перспективы именно современной демократии в плане стратегии, и решили возникшую проблему качества политического класса нетривиально и крайне эффективно.

Прямо сейчас, конечно, западная модель управления выглядит, мягко говоря, неблестяще. Убогие серые бюрократы и стремительно падающий уровень исполнительских компетенций не замечать уже невозможно. Но объяснение этому вполне очевидно: внутри элитного контура управления идет ожесточенная схватка за выбор стратегического проекта развития – изоляционистского и глобального. И пока эта схватка не закончится победой одного из проектов, исполнительский контур просто обязан деградировать – для него нет работы, а поступающие из внутреннего контура управления разнородные и противоречивые команды неизбежно создают хаос на исполнительском уровне.

И вот теперь, наверное, есть смысл вернуться к родным березкам.

С родными березками всё вполне очевидно. Специфика азиатчины такова, что формальный ранг в структуре власти и есть показатель принадлежности к управляющему или управляемому сословию. Власть неотделима от места в системе и передается от человека к человеку вместе с кабинетом. Вышел из кабинета – выпал из обоймы. И ты никто. Что в целом приводит к невозможности (причем принципиальной) создания двух контуров управления – текущего и стратегического планирования. Приходится совмещать.

Решение находится в деспотическом характере правления. Деспот занимает (или пытается занимать) свой пост не только потому, что он патологически властолюбив, но и потому, что иначе невозможно проводить долгосрочное планирование и реализацию даже оперативных решений, не говоря уже о стратегии. Но рациональное по своей сути решение мгновенно обрастает уже упоминавшимися выше негативными следствиями, главное из которых – «замыкание» системы на себя, ликвидация вертикальной мобильности, а следовательно – рост социальной напряженности «внизу», в тех стратах, которые оказываются лишенными перспектив. Дети полковников не могут стать генералами и полагают это положение вещей несправедливым. А дети генералов уже в первом поколении демонстрируют все признаки вырождения и к управлению становятся непригодны по определению.

В СССР попытались решить возникшую проблему, и на первых порах относительно успешно. Партия стала советским ФБР, отвечающим за качество управляющего контура. Свирепость кадровых решений внутри номенклатуры на первых порах была вызвана необходимостью зачистки ее от героев гражданской, умеющих хорошо воевать, а еще лучше – пытать, но к созидательной работе приспособленных плохо. Редкие исключения лишь подчеркивали общее правило. Принудительная вертикальная мобильность через репрессии была вызвана с одно стороны реальной необходимостью, с другой – отвечала на возникшую практически сразу проблему поддержания качества управления.

Результат не замедлил себя ждать. Советская система управления, и без того исходившая из традиционной способности русских к авралу и импровизации (неизбежной для наших суровых климатических условий, когда за 4-5 теплых месяцев в году нужно выполнить работу, на которую европейцы в силу мягкости климата тратили 8-9 месяцев), в общем, фантастические результаты рывка первых пятилеток создали иллюзию того, что рецепт найден.

Увы. Стремительное развитие ничем не лучше унылого загнивания. Система здорова лишь в балансе между устойчивостью и развитием. И если весь ресурс бросается на развитие, то устойчивость снижается, причем критически. Что в конечном итоге и произошло. Управленческий контур СССР остался на уровне задач 30 годов, но задачи 60 и 70 ему оказались попросту не под силу. Да и с зачистками было решено покончить, а значит – система вошла в режим замыкания со всеми сопутствующими негативными процессами.

Крах СССР оставил на местах правящую страту, но она практически сразу начала сдавать позиции. Не везде – в среднеазиатских республиках, вздохнув с облегчением, немедленно вернулись к привычной азиатчине, но в остальных местах экс-партийная номенклатура немедленно оказалась под мощнейшим давлением выпущенной на волю организованной преступности, которая и пришла в России к власти буквально через 10 лет.

Однако с точки зрения затронутого вопроса ситуация оказалась еще более трагичной – к управлению пришли люди и силы, которые органически были не способны к стратегическому планированию. Криминальная психология примитивна и выражается классической формулой «украл-выпил-в тюрьму». Управление окончательно перешло в краткосрочный сугубо рефлексивный формат. Власть стала источником только одного ресурса – собственности. Владение властью и владение собственностью стало комплементарной парой. Одно неотделимо от другого. Утрата одной части диады мгновенно ведет к утрате и другой.

Логично, что персоналистская диктатура, которая гарантировала новым хозяевам жизни соблюдение стабильности в ключевом для них вопросе, оказалась наиболее востребованной моделью управления. Особняком стоит Украина, но с ней-то как раз никаких проблем для понимания нет. Украина была и все еще остается сугубо географическим понятием. Собранная из лоскутов, она не имеет никаких традиций государственности, зато традиций Дикого поля – хоть отбавляй. Соответственно, ее режим управления вернулся к наиболее эффективной для нее форме гетьманщины, где глотка и кулаки решают все. Сбежавшие после 14 года в Россию представители этой любопытной формы управления, заполонившие российские телешоу, мгновенно принесли с собой и неповторимый стиль общения, который сегодня стал нормой, реально калечащей психику неприспособленного к ней телезрителя.

Объединяет нас всех одно. Системы управления в разных странах бывшего Союза не имеют контура выработки и принятия стратегических решений. Да вообще никаких решений, кроме текущих ситуативных. А с учетом примитивных потребностей правящих страт они сократились до всё того же «украл-выпил». То, что в формулу входит еще и тюрьма, нынешние правители стараются не вспоминать, но отменить закон жизни им, конечно, не под силу.

Понятно, что выиграть цивилизационное соревнование ни с Западом, ни с Востоком, имеющих свои собственные решения в вопросах стратегического планирования, в таких обстоятельствах невозможно. Собственно говоря, только слепой или ушибленный отечественным телевидением не может заметить, что это соревнование проиграно. По крайней мере, на данный момент. Можно бесконечно восхищаться мудростью вождей, но в реальности провалы по всем направлениям – визитная карточка постсоветского политического, экономического, социального, научного (и так далее) пространства. Не потому, что глупые, а потому, что невозможно строить сложную жизнь примитивным управлением ею. Соответственно, системы приходят в соответствие с теми ужасающе некомпетентными системами управления, которые сегодня принимают решения в наших странах. То есть – деградируя.

Но у деградации есть свои ограничения. Сложная система даже в ходе своего демонтажа не может деградировать равномерно и постепенно. А значит, появляются напряжения, которые растут вместе с темпами распада системы. В конечном итоге рано или поздно в разломы хлынет магма. Что и произошло вначале на Украине, теперь происходит в Белоруссии. Да и в России, в общем-то, события идут в том же направлении, причем даже быстрее, чем можно было бы предположить.

На мой взгляд, парадокс происходящего в том, что Украина, хотя и начала демонтаж предыдущей системы первой, но закончит его последней. И самостоятельно, кстати, сделать ей это не удастся. Она может войти в другой проект, своего создать она не сможет в силу как раз ущербности системы управления, не способной ни к чему, кроме текущей рефлексии. Лозунги «Украина – это Европа» не убеждают. Европе нужен санитарный кордон с Россией, ни в каком ином качестве Украина (и Белоруссия, кстати) европейцам особо не нужна. Функция важная, но к развитию не имеющая никакого отношения. К России в ее нынешнем виде ни один вменяемый политик, конечно, тоже не пойдет – впрочем, идти некуда, своей проектности у России нет в силу отсутствия системной структуры или субъекта, отвечающих за этот вид деятельности. Нет элиты ни в каком, даже самом ущербном ее виде, и нет структуры, ее заменяющей. Гангстеры, прихватившие на время власть, элитой быть не могут, создать структуры стратегического планирования – тоже. Достаточно взглянуть на результаты деятельности Газпрома и Роснефти, чтобы составить полное и всеобъемлющее представление об уровне такого планирования и его потолке.

Вызов, который возникает для всех постсоветских государств, выглядит вполне очевидным. После того, как уйдут в прошлое нынешние деспотические режимы, выйти из круга обреченности можно только одним путем. Из ничего слепить элиту нельзя, а потому эта задача не может быть даже поставлена в текущем формате. Это процесс долгий, растянутый на поколения вперед, да и результат его неочевиден.

Но стратегическое планирование и постановка долгосрочных задач все равно требует создания соответствующей структуры, а также структур, ее обеспечивающих. Деспотическая азиатчина и самовоспроизводящаяся диктатура (персоналистского или коллегиального характера) должны уйти в прошлое, как не соответствующие задачам развития. А раз так – то единственным способом создать дееспособную систему управления станет формирование все той же двухконтурной модели, где снаружи будет вполне стандартная демократия со сменяемостью, конкурентной публичной политикой и всем, что к этому прилагается – как хорошим, так и не очень. Внутри должна быть создана структура стратегического планирования, причем базироваться она будет не на элите, которой нет и не будет еще очень долго, а на механизмах и структурах. Вот они-то и должны в будущем стать традицией, а с ней и появится новая русская элита. Русская в цивилизационном смысле, так как я уверен, что рано или поздно, но цивилизационная идентичность вынудит и русских, и украинцев, и белорусов, и татар и многих других снова создавать общий проект, хотя уже сейчас очевидно, что это точно не будет имперский проект. Эту историю, к счастью, мы уже проехали.