ИНОСТРАННЫЕ ИНВЕСТОРЫ: ВЫЖИВАНИЕ И ПЕРСПЕКТИВЫ

Дело Майкла Калви28 серьезным образом подорвало и без того крайне низкое (казалось бы, падать уже некуда) доверие к российской экономике. Прямые иностранные инвестиции в 2018 году снизились по сравнению с 2017 годом более чем в три раза, до 8,8 млрд долларов. В отношении к ВВП это стало минимальным значением за последние десять лет.

Иностранные инвесторы, в основном портфельные, ценят неплохие и сбалансированные российские макроэкономические показатели, но это не вдохновляет их на прямые инвестиции. В России работают те, кто имеет специальные преференции, гарантированные с самого верха пирамиды власти (например, здесь много немецкого бизнеса, к которому у российского президента хорошее личное отношение), или кто в принципе здесь утвердился, пережил несколько этапов политических заморозков и умеет работать в российской среде.

К числу такого рода бизнесменов относятся многие финские предприниматели, хорошо знающие российские экономические, административные и политические условия. Наши углубленные интервью с некоторыми из них показывают, что они сильно разочарованы последними событиями (дело Калви — главное, что вызывает беспокойство) и тем, как российские силовики обращаются с бизнесом, не только иностранным. Однако, по определению одного из респондентов, те, кто продолжает работать в России, будут делать это и дальше, причем без надежд на улучшение условий — они могут только ухудшаться. А вот появление новых серьезных западных, в том числе финских, инвесторов и бизнесов в нынешних условиях едва ли возможно.

Как правило, финские предприниматели работают в России давно, и им есть с чем сравнивать сегодняшнюю ситуацию. «Условия ведения бизнеса, — заметил один из наших финских респондентов, — тройка по пятибалльной шкалеДо ареста Ходорковского всё было иначеПотом произошли фундаментальные изменения бизнес-климата».

Надо сказать, что арест Калви, при всем своем негативном эффекте, в принципе не повлиял на восприятие предпринимателями условий ведения бизнеса в России. Понимание, что права собственности в РФ не защищены и в любой момент с каждым может произойти всё что угодно, пришло гораздо раньше.

Однако возможности адаптации к среде существуют, тем более что все финские бизнесы в России неизменно соблюдают закон и абсолютно некоррумпированы. Это знают и партнеры, и государство. Поэтому серьезных претензий к финским предпринимателям нет и быть не может. Парадоксальным образом один из наших респондентов отмечал, что работа с российскими партнерами, а также местными властями в некоторых российских регионах стала в последнее время более эффективной. Это не общая тенденция, но, например, в строительном и девелоперском бизнесе российские партнеры «не хотят видеть обманутых дольщиков», а финским компаниям доверяют и потому стараются поддерживать с ними хорошие и продуктивные отношения. Больше того, региональные власти стремятся привлечь иностранные инвестиции: их недостаточно, как и присутствия крупных западных компаний. «Местные власти хотят показать, — заметил респондент, — что Россия — это страна, куда можно инвестировать». Политика же большой роли не играет, особенно если речь идет не о стратегических отраслях.

Казалось бы, такая позиция одного из наших респондентов противоречит представлениям о плохом инвестиционном климате. Однако надо понимать, что обе стороны — принимающая инвестиции и вкладывающая их — искренне пытаются эффективно и качественно работать, преодолевая неблагоприятную среду. Экономика, несмотря на грубые вторжения государства, всё равно остается рыночной, на рынке есть спрос на товары и услуги, и те, кто хочет и умеет вести бизнес в зачастую враждебной среде, продолжают свою предпринимательскую активность.

В отраслях, где присутствуют государственные игроки, разумеется, важны отношения между двумя странами, которые в случае Финляндии достаточно ровные. И все-таки самая важная проблема здесь — отношения с региональными руководителями, степень профессионализма которых, по оценкам наших респондентов, очень разная. Есть губернаторы, которые мешают работать бизнесу, есть и такие, которые глубоко разбираются в проблемах и помогают («иногда то, что возможно в Москве, невозможно в Петербурге»). Власти не прислушиваются к инвесторам, неохотно принимают советы по улучшению деловой среды, по рационализации законодательства. При этом, как отмечают респонденты, в целом нельзя строить бизнес только на хороших отношениях с губернатором или мэром, хотя бы потому, что их в последнее время часто меняют.

Вторая региональная проблема — клановость, иногда мешающая бизнесу. Независимо от масштаба бизнеса — и это всякий раз подчеркивали наши эксперты — очень важно придерживаться буквы закона и ни в коем случае не давать взяток: тогда и отношение со стороны властей и партнеров будет соответствующим («Не даем взяток — значит, не даем: нам с этой точки зрения легче. А российским бизнесам труднее — им приходится давать. Хотя в целом ситуация с коррупцией стала не такой удручающей — боятся наказаний»).

Иностранных инвесторов, при всем их стремлении придерживаться правил, раздражает непредсказуемость регулятивной среды: «Всё постоянно меняется. На адаптацию уходят время и нервы. Если в Финляндии для решения этих вопросов (взаимодействия с внешней средой и бюрократией. — Д. В., А. К.) нам нужен один человек, то здесь — три-четыре».

Проблема кадров по-разному стоит для компаний разного уровня в различных отраслях: кому-то нужны люди, которые умеют разговаривать с властями по поводу разрешений, в том числе на подключение воды, электричества, газа; другие нуждаются в лоббистах, третьи — в инженерных кадрах. Одни испытывают дефицит кадров, особенно в молодых отраслях (например, логистике), у других, в частности в строительстве, таких проблем нет. Для многих важны управленческие компетенции: «Менеджер проектов — самая важная позиция». Все выражают удовлетворение уровнем подготовки кадров в России — профессионализация и омоложение проходят одновременно: «Все понимают, что такое выручка, оборот, маржа, амортизация»; «Нет уже разницы между странами — есть разница между возрастами»; «Мы больше не спрашиваем об опыте работы в иностранных компаниях».

Несмотря на то что отмечается рост профессионализма управленцев на разных уровнях, бюрократическая волокита всё еще остается серьезной проблемой. Например, получение разрешения на строительство занимает минимум один год. От решения инвестировать до начала производства — три года. «Это не связано с политической ситуацией, — рассуждал один из экспертов, — но в сочетании с ней дает очень плохой эффект». Иногда на чрезмерную продолжительность бизнес-процессов влияет текучка кадров в российских администрациях разных уровней. К тому же люди, которых в любой момент может ожидать отставка, просто боятся принимать решения.

Несмотря на улучшения в налоговом и отчасти (но лишь отчасти) таможенном администрировании, иностранные инвесторы недовольны деятельностью проверяющих структур: «Ищут криминал там, где его заведомо нет». Ситуация обострилась в последние два-три года. Хотя, по замечанию одного из наших экспертов, «нужно быть совсем серьезным (то есть с большими связями. — Д. В., А. К.) человеком, чтобы „лезть“ на иностранный бизнес». Тем не менее такие «серьезные» люди находятся (опять же дело Майкла Калви — характерный пример), и гарантий спокойной работы нет.

«Инвестиций не будет, если всё останется как есть, — говорит один из финских бизнесменов. — Необходимо фундаментальное снижение силовой составляющей, особенно это важно для инновационных бизнесов». Риски возможны любые, уверены инвесторы, и иностранный бизнес готов ко всему «вплоть до закрытия границ».

Возможны ли тут изменения к лучшему? Предприниматели едины во мнении: нет. «Реальный горизонт планов бизнеса — 5–6 лет, — отмечает респондент. — В этой перспективе изменения не просматриваются». Серьезного экономического роста нет, негатив нарастает (и дело Калви, повторимся, здесь сыграло свою роль), основные игроки с российской стороны «используют систему для себя». «С точки зрения инвестора, — говорит другой эксперт, — проблема номер один — как улучшить имидж России. В России бизнесмены видят только проблемы».

ОГРАНИЧЕНИЯ ТЕХНОКРАТИЧЕСКОГО ТРАНЗИТА И МОДЕРНИЗАЦИИ

Успех ряда проектов, например различных программ «Сколково», не меняет фундаментальные основы авторитарной системы.

Не раз в беседах с нами респонденты говорили о том, что если уходит человек, олицетворявший проект, то инициатива с большой степенью вероятности остановится. Среди таких проектов упоминалось и «Открытое правительство»; министр по координации его деятельности Михаил Абызов был единственным «мотором» этой инициативы. С его отставкой проект закончился, а после ареста и вовсе был дискредитирован. (Предполагалось, что в рамках «Открытого правительства» будет налажена система работы с экспертным сообществом и общественностью. Ряд проектов, в том числе в цифровой сфере, удалось реализовать.)

У проектов уровня «Лидеров России» есть серьезная административная и политическая поддержка, но это не означает, что они превратятся в постоянно действующий механизм селекции кадров и переживут разнообразные политические перемены ближайших лет.

Суммарный эффект механизма «проекты запускаем, лица заменяем, но институты не меняем» в результате скорее отрицательный. Столь же отрицательной оказывается и селекция кадров для управления и экономики. Государство в ряде случаев заинтересовано в командах, которые «могли бы что-то сделать». Иногда чиновникам, которым тоже порой нужны диалог и «воздух», хочется хотя бы на время выйти за пределы чиновничьего мира и пообщаться с независимыми экспертами и управленцами. Но в целом получается так, что по-настоящему хорошие менеджеры или партнеры государству лишь в тягость. Если главными критериями в оценке работы государственного управленца остаются лояльность и успешная борьба с социальной напряженностью, значит, власть, олицетворяемую Кремлем, ничто по-настоящему не интересует, кроме самосохранения.

Медиократическая (от франц. mediocre — посредственность) сущность власти остается прежней. Сильные, креативные, самостоятельные люди не вписываются в систему, теряют возможности для адекватной самореализации и поведения в соответствии со своими ценностными установками. Слишком много приходится совершать бессмысленных усилий, задачи мельчают, интерес к активной деятельности пропадает. 40–50-летних активных и опытных людей, по словам одного из экспертов, «система выбрасывает в эмиграцию или на рыбалку», «всю их персональную ценность, value, съедает среда», сами они остаются не акторами, а наблюдателями за тем, как кто-то другой портит среду и принимает неадекватные решения. Не говоря уже о том, что политическая ситуация требует больше кадров из числа силовиков и специалистов по борьбе с оппозицией.

Какая уж тут коалиция за модернизацию, если нет субъекта модернизации.

Корень проблемы — в политической системе. Главное политическое ограничение модернизационной модели: едва ли возможно поменять управленческие механизмы в системе, корневое свойство которой как раз и состоит в слиянии государства и бизнеса, соединении власти и собственности, построении патрон-клиентских связей. Система по-прежнему клановая, и в ней, как выражается социолог Ольга Крыштановская, «Сечин не может стать президентом, но его протеже — может»30. Жить в клановом обществе и быть свободным от кланов нельзя. Этот пример свидетельствует о том, что многие государственные олигархи, входящие в ближний круг президента, могут и не быть публичными политиками в привычном понимании, но их влияние столь велико, что, оставаясь теневыми лидерами, они могут управлять персонажами, которые считаются заметными политическими фигурами.

Нет сигнала сверху — что такое модернизация, на что ориентироваться. Единственный сигнал, который можно условно, как мы показали, отнести к модернизационным, — цифровая экономика. У бизнеса нет серьезных мотивов верить в модернизационные устремления государственных элит. Цитата из экспертного интервью: «Успешный бизнес тот, который избежал внимания государства, в том числе господдержки».

Это очень важное замечание, и вот в каком контексте. Авторитарному устройству политики соответствует и система государственного капитализма, в основе которого лежит рентная экономика. А в системах такого типа затруднен экономический рост. Государство — везде. Об этом свидетельствует, в частности, структура реальных располагаемых доходов населения. Например, доля доходов от предпринимательской деятельности, по данным Росстата, упала с вполне рыночных 15,2 % в 2000 году до 7,5 % в 2018 году. Доля доходов от собственности составляла в 2018 году мизерные 4,9 % (в США, например, это 14,2 %), зато доля социальных выплат достигла в том же 2018 году 19,4 % (13,9 % в 2000 году). Такие показатели демонстрируют высокую степень участия государства в социальных и экономических процессах.

По оценке ряда наших респондентов, доходы большей части российского населения зависят от рентной экономики. Для значительно меньшего числа граждан источником доходов служит собственно рыночная экономика с образцами рыночного поведения. Она небольшая, скорее локальная, не участвующая в глобальных процессах. Ее представляет тип «не знающего английского языка предпринимателя» из российской глубинки. Проблема экономических агентов такого типа состоит в том, что большая рентная экономика или «съедает» представителей второй, по-настоящему рыночной экономики, или забирает их бизнесы себе. Третья часть — очень небольшая — это глобально конкурентная часть российской экономики с долей 2–3 % (по сравнению с 70%-ной рентной). Представители этой экономики, например программисты, не испытывают проблем с поисками работы, и необязательно в России.

Смысл любой модернизации — сделать так, чтобы вторая экономика (местная рыночная) присоединилась к третьей (глобально конкурентоспособной). Однако пока происходит обратный процесс, поглощение второй экономики первой, рентной. Иногда представители второй экономики ищут защиту в первой: она обеспечивает безопасность бизнеса — правда, взамен практически присваивая его. Большая российская IT-индустрия родилась во второй экономике, но ее постепенно забирает себе первая — это один из примеров того, как рентная экономика поглощает всё, что оказывается сколько-нибудь эффективным.

По поводу такой модели, подчеркивает наш респондент, существует консенсус элит. Никто не верит в то, что вторая экономика будет расти самостоятельно и пополнять третью. И уже не только не верит, но и не хочет этого: удобнее приспосабливаться к рентной экономике, встраиваться в систему связей государственного капитализма и не создавать новую стоимость, а потреблять. Тем самым рентная экономика самовоспроизводится. Получается, что доминирует не коалиция за модернизацию, о которой любили говорить эксперты в период президентства Дмитрия Медведева, а своего рода «коалиция за стагнацию». Причем при понимании неэффективности системы, но без желания изменить ее фундаментальные основания.

А вот своих детей представители коалиции стагнации хотели бы отправить в третью, глобальную экономику. Это заключение совпадает с выводом, который мы сделали на основании социологического исследования об отношении населения к частной собственности (2018). Тогда 59 % респондентов, принявших участие в общероссийском опросе, заявили, что хотели бы, чтобы их дети были заняты индивидуальной трудовой деятельностью или основали собственный бизнес (для себя такого желали бы 47 % — при понимании сложностей ведения бизнеса в неблагоприятных условиях).

Средний представитель сегодняшней элиты — это «маленький Путин». Ключевое ограничение управленческих решений и политического поведения такого рода руководителей — действия с оглядкой на общую атмосферу в стране в логике: «Если бы на моем месте был Путин, как бы он поступил?»

Разумеется, власть в России немонолитна, она распределенная. Ручное управление с самого верхнего уровня охватывает ничтожный процент всех принимаемых в стране решений. Скорее, это управление носит дидактический характер — с примерной демонстрацией механики принятия решений. Но Путину совершенно нет необходимости вмешиваться во все процессы: управленческие решения, судебные вердикты, обвинительные заключения артикулируются, выносятся, применяются с учетом его потенциальной позиции по любому вопросу. В существенной части случаев эта позиция «воображаемого Путина» неправильно интерпретируется, и вот тогда приходится включать механизм ручного управления, исправляя серьезные ошибки, эксцессы исполнителей, результаты корыстолюбия и глупости чиновников, преследующих в основном личные (клановые) интересы.

Существенная часть элиты напряженно ожидает 2024 год лишь в том смысле, что необходимо подготовиться к любому решению о транзите власти, которое будет принято очень узким кругом лиц. Каким будет это решение — не слишком существенный вопрос. Главный вопрос — стратегия и тактика выживания. О том, что собой представляет такая элита, безжалостно и точно сказал оппозиционный политик, депутат Псковского областного Собрания депутатов от партии «Яблоко» Лев Шлосберг: «Я не верю в нынешнюю российскую элиту. Элита несет ответственность перед обществом, элита должна выражать свое мнение, высказывать в том числе царю, уж если он есть, то, что она думает. В этом ее функция. Элита должна быть смелее общества, быть более открытой и более принципиальной. Тогда она может называться элитой. А вот это сборище, слушающее послание президента Федеральному собранию, — это нечто неприличное, это не истеблишмент, это не авангард общества. Это люди, постыдно пользующиеся благами власти, продавшие душу за лояльность и благонадежность»34.

Возможности модернизации в рамках существующего в России политического режима ограничены, если не сведены на нет. Управленческие и бизнес-элиты это прекрасно понимают, но совершенно не способны и не хотят преодолевать препятствия для модернизации, тем более строить коалиции за нее. Решение о том, куда двигаться стране, будет приниматься без учета мнения элит. Они здесь массовка, или наблюдатели, или партер, не более того. На решение такого рода скорее могут повлиять — и то в невысокой степени — процессы, происходящие в российском гражданском обществе.

Настоящее исследование осуществлено при поддержке Посольства Финляндии в Москве и East Office of Finnish Industries.

Денис Волков, Андрей Колесников, Московский Центр Карнеги