Левада выпустила очередной социологический опрос на тему протестной активности населения, согласно которому лишь 11% населения готово присоединиться к массовым протестным акциям против ухудшения жизненного уровня. Из этого делается вывод, который можно охарактеризовать: «В Багдаде всё спокойно».

На самом деле одно совершенно не вытекает из другого. Классическая логическая ловушка, примерно такая же, которую весьма грубо прямо вчера состряпала Bellincat, заявив, что удалось установить: у ополчения был-таки «Бук» с бортовым номером 312, а значит, они и сбили «Боинг». При этом «исследователи» изучали лишь вопрос наличия «Бука» у ополченцев, а не сам факт его применения, что не помешало им сделать вывод, никак не вытекающий из приведенных ими рассуждений.

Возвращаясь к социологии. Почему-то при исследованиях протестных настроений неявно, где-то на уровне затылка, но все равно большая часть интерпретаторов полученных цифр исходят из классического определения революционной ситуации, того самого, где верхи уже не могут управлять по-новому, а низы уже не хотят жить по-старому.

Проблема в том, что само определение вызывает глубокие сомнения: низы всегда хотят жить по-старому. Нет и не может быть ситуации, когда низы вдруг откажутся жить, как прежде. Наоборот, при всех потрясениях они требуют от властей одного: верните нам благословенные годы, не нужно нам вашего будущего счастья, дайте нам вчерашнее спокойствие. Объяснение этому очень понятное: низы просто не знают, что такое — жить по-новому. По этому вопросу такое число разногласий, что суммарно вектор представлений о счастье всегда направлен назад — во времена какой-то, но стабильности. Клерки хотят дешевых кредитов, пенсионеры — высокой пенсии, рабочие — стабильной зарплаты. Именно поэтому любой протест населения не играет никакой роли: он всегда деконструктивен, низы просто не имеют и не могут иметь свой собственный консенсусный проект развития. Любой протест легко парируется властью, если она обладает даже минимальной способностью к управлению.

Всегда во все времена основной причиной любых потрясений являлась неспособность верхов управлять. Не по старому или по-новому, а просто управлять. Именно в этот момент и возникала революционная ситуация (или как минимум ситуация нестабильности).

Любое государство в своем развитии накапливает противоречия, способность к разрешению которых и определяет эффективность управления текущей власти. В какой-то момент накопленные противоречия начинают съедать всю полезную работу управляющей системы, и перед властью становится вопрос : подгонять ли управляемую систему под существующие механизмы или наоборот — начинать трансформацию и перестройку механизмов управления, приводя их в соответствие с возникшими новыми противоречиями. В этой обстановке управляющая элита всегда делится на сторонников первой и второй точек зрения, которые и ведут борьбу за свой проект.

По России можно сказать, что такой этап уже наступил. Первая группа — это окружение Путина и те олигархи, благополучие которых критически зависит от конкретного механизма управления, ключевым элементом которого является лично Путин. Вторая группа, фронтменом которой с недавних пор стал выступать Греф, требует существенной и коренной перестройки механизма управления страной, переводя его на корпоративные методы.

В случае, если борьба между группами не приводит к конкретному результату, возникает коллапс управления как такового, так как интересы обеих групп в рамках антагонистичны.

При этом сами противоречия остаются фактором, который и ведет страну к катастрофе. Не протестная активность населения, не действия власти становятся причиной краха, а бездействие власти и ее неспособность разрешить свое собственное внутреннее противоречие.

В России уже были аналогичные периоды, причем бывало так, что побеждала первая точка зрения — не меняя механизм, менять управляемую территорию, подгоняя идущие на ней процессы под старые способы управления. Так произошло в России после 1905 года, когда сторонники смены правящей модели не смогли продавить свой проект. Они сумели навязать рамочно структуры парламентаризма, но так и не создали механизм управления, основанный на этих структурах. Однако они же смогли победить в феврале 17, сломав прежний государственный аппарат в надежде, что это приведет к соответствию между управляемой системой и механизмом управления ею.

В этом смысле победа любой из нынешних группировок в правящей камарилье возможна — однако обе они все равно имеют своей целью продолжение основного проекта, который и является причиной катастрофического отказа от развития страны. Противоречия, которые и стали причиной нынешнего внутреннего кризиса, никак не разрешаются, а значит — будут продолжать накапливаться и далее.

И вот когда борьба внутри властной вертикали заходит в тупик, возникает шанс и возможность для третьего варианта, который в нашей истории был реализован в октябре 17. Его связывают с партией большевиков, однако в реальности, конечно, партия большевиков была лишь инструментом небольшой группы правящей элиты, которая не согласилась ни с первой точкой зрения на сохранение институтов управления, ни со второй — сменой механизма власти при сохранении текущего проекта развития — периферийной колонии Запада. История Февраля-Октября 17 года и в советское время, и сейчас очень мифологизирована, поэтому понять механизмы происходящего тогда крайне сложно даже для профессиональных историков — не зря они так и не могут прийти к какому-то согласованному мнению.

Тем не менее, всегда существуют маргинальные проекты в самой элите, которые в случае коллапса и обрушения власти имеют шанс на реализацию. Можно сказать, что большевики стали проектом группы, управляющим ядром которой стали офицеры Генштаба царской армии — совсем не зря необычно большое число генштабистов можно обнаружить в рядах первой волны послеоктябрьских структур управления. Чем-то это напоминает нынешний ИГИЛ, центром управления которого стали абсолютно нерелигиозные, но при этом предельно циничные жесткие иракские националисты-баасисты. Оставаясь националистами (то есть, имея своей целью построение суверенного национального государства), они без зазрения совести использовали наиболее подходящую идеологию, привлекательную для широких масс, которым нечего терять — и добились весьма впечатляющих результатов.

Возвращаясь к началу: сама по себе протестная активность населения и его готовность выходить на акции протеста совершенно перпендикулярны процессам во властных управляющих структурах и никак не влияют на конечный результат. В этом плане любые замеры протестной активности не дают ничего. Роль играет борьба проектов: вначале во властной вертикали, а в случае коллапса борьба перемещается в маргинальное поле — на поверхности появляются проекты, которые ранее были бесперспективны и нереализуемы. Собственно, поэтому всегда все относительно успешные социальные революции (то есть, те, которые приводили как к смене проекта развития, так и смене управляющей модели) как правило, двустадийны. В России такие революции произошли в 20 веке дважды: в 17 году и 91-93 годах. В 91 году была разрушена прежняя модель управления, после чего в 93 году был уничтожен и прежний проект развития суверенного государства, который заменили на периферийный воровской капитализм. Сегодня эта модель ощутимо коллапсирует, и всё начинается по-новой.

И как в 91-93 годах, активность масс становится лишь фоном борьбы проектов — соревнование все равно идет только на этом поле. Любая борьба — это соревнование организационных структур, и поэтому сейчас идет борьба внутри правящего сословия. Когда эта борьба приведет к коллапсу, тогда появится шанс у других. Но не ранее.