МЕТАМОРФОЗЫ БЕЛОРУССКОЙ ИДЕОЛОГИИ

Как и у любого политика, у Лукашенко, когда он шел к власти, было свое видение Белоруссии, своя версия белорусской идентичности. Многое он почерпнул из жизненного опыта — детства в советской деревне, управления колхозом и политической борьбы с тогдашней столичной номенклатурой.

Основа идеологии Лукашенко — сохранение и развитие лучших в его понимании аспектов советского прошлого. Белоруссию многие называли самой советской республикой СССР, это был своеобразный индустриальный хаб Советского Союза. На Всесоюзном референдуме в марте 1991 года 83 % белорусов проголосовали за сохранение СССР8. Проект строительства национального государства, предложенный националистами и демократами в начале 1990-х годов, был чужд не только Лукашенко, но, надо признать, и большей части белорусского общества.

Почва была благодатной не только для прихода к власти Лукашенко с его взглядами, но и для первых шагов по ресоветизации Белоруссии. Уже через год после вступления в должность первый белорусский президент провел референдум и вернул стране чуть видоизмененную советскую символику, придал русскому языку статус государственного и провозгласил курс на интеграцию с Россией.

Спустя несколько лет в страну вернулись субботники, культ победы в Великой Отечественной войне, аналог комсомола — БРСМ, празднование 7 ноября, заместители по идеологии на крупных предприятиях и курсы этой самой «идеологии белорусского государства» в вузах.

Однако внятно сформулировать идеологию не получилось. На лекциях студентам читали новейшую историю страны и обзор мировых идеологий. Сам Лукашенко признал провал этой затеи в 2010-х, а в конце 2016 года идеологическую вертикаль стали сокращать, начав с идеолога № 1 — замглавы администрации президента.

Со временем изменились и аспекты идеологии, связанные с идентичностью страны. По мере того как народ и элиты привыкали к жизни в отдельном государстве, ссор с Россией становилось все больше и затухал энтузиазм по поводу постсоветской интеграции, смещались акценты и в официальном дискурсе.

Все чаще и все искреннее власть стала говорить о суверенитете как о высшей ценности. В 2015 году словосочетание «независимая Беларусь» впервые появилось в главном предвыборном лозунге Лукашенко. Интеграция с Россией перестала быть путеводной звездой и преподносилась теперь как экономическая неизбежность. По пути интеграции власть обещает идти только до тех пор, пока это не угрожает суверенитету Белоруссии. Сам Лукашенко сформулировал это так: мы с Россией живем в одном доме, но в отдельных квартирах9.

Международный штрих к этому образу должно было добавить представление о Белоруссии как об эдакой восточноевропейской Швейцарии, нейтральной площадке для разрешения региональных конфликтов, в первую очередь — украинского. Отсюда нежелание занимать какую-либо сторону в ссорах России с внешним миром, будь то с Вашингтоном, с Киевом или с Анкарой. Минск старается таким образом нивелировать тот факт, что находится с Россией в Союзном государстве и одном военном блоке — Организации Договора о коллективной безопасности (ОДКБ).

Имидж проводника мира в регионе идейно подпитывает и внутренний нарратив о том, что для Белоруссии главное — стабильность. Эта простая риторическая уловка свойственна многим авторитарным режимам: мол, мы не права человека ущемляем и оппозицию ограничиваем, а бережем покой граждан и стабильность в стране. Но в Белоруссии стабильность стала политическим мемом. Безусловных сторонников власти, которых в СССР грубо назвали бы «совками», в Белоруссии зовут «застабилами».

Идеологическое оформление внутренней политики понемногу эволюционирует. После начала российско-украинского конфликта власть стала вводить отдельные элементы национально ориентированной повестки. В стране началась мягкая белорусизация — очень постепенное расширение сферы использования белорусского языка, популяризации досоветской истории Белоруссии и национальной символики.

Сам Лукашенко впервые выступил на белорусском языке, в школах увеличили количество часов его изучения. Власть с меньшей агрессивностью стала относиться к национальным символам (бело-красно-белый флаг и герб «Погоня»), в стране началась мода на вышиванки, орнамент с них перекочевал на форму футбольной сборной. Этот процесс неустойчив, власть не проявляет здесь особого энтузиазма, но больше и не препятствует ему.

Скорее наоборот: силовики на время перестали фокусироваться только на прозападной «пятой колонне». Нескольких людей оштрафовали за оскорбление белорусского языка в соцсетях. Три автора российского агентства «Регнум», выступавшие с резкой критикой белорусизации и суверенитета Белоруссии как такового, были арестованы за разжигание национальной розни.

При этом от советского идейного наследия власть не отказывается. Никуда не делась ностальгия президента по собственной молодости. Поэтому он ежегодно выходит на субботник со строителями и поздравляет страну с годовщиной Октябрьской революции, толкуя ее как предпосылку создания БССР — предтечи сегодняшней независимости. Участие в советских ритуалах — это не проявление идейного энтузиазма, а что-то вроде дани уважения политическим традициям.

Отчасти нежеланием прощаться с советским прошлым объясняется и психологическая неготовность Лукашенко и части элиты идти на приватизацию крупных, но неэффективных промышленных гигантов — МАЗа, БелАЗа, Минского тракторного завода и т. д. Президент называет эти предприятия белорусскими брендами. Хотя на деле многие из них уже давно символизируют хроническую убыточность и работают на склад.

Несмотря на то что власть сконцентрирована в руках Лукашенко уже 23 года, в стране нет культа личности в привычном советском или современном среднеазиатском понимании. Нет улиц имени Лукашенко, его бюстов или памятников, портретов на деньгах или билбордах, даже во время выборов. Персонализм белорусского авторитаризма проявляется в мелочах — в статье УК за оскорбление президента, в традиционном обращении «уважаемый Александр Григорьевич» от чиновников и в наличии комнаты-музея Лукашенко в могилевском вузе, где он учился.

Если образ Лукашенко и культивируется пропагандой, то не как квазибожества в традициях восточных деспотий, а как наиболее опытного и надежного руководителя, который вывел страну из хаоса 90-х. Это функциональный, а не персональный культ. Отчасти и поэтому сценарий передачи власти сыновьям президента в Белоруссии менее вероятен, чем может показаться стороннему наблюдателю.

ЕДИНЫЙ И РАСКОЛОТЫЙ НАРОД

Общественное мнение в Белоруссии исследовано плохо. Проведение опросов на политические темы жестко регламентировано и по факту монополизировано государством. Результаты исследований околоправительственных структур либо не публикуются, либо выглядят как продукт пропаганды, дублирующий данные ЦИК на выборах. Лишь один негосударственный центр, НИСЭПИ (партнер «Левада-центра»), проводил ежеквартальные опросы по общественно-политическим темам с 1992 года до недавнего времени10.

Белорусское общество географически гомогенно. Доминирование православия на востоке и в центральной части страны и больший процент католиков на западе Белоруссии не влияют на основные социологические показатели. Запад и восток страны в целом одинаково смотрят на Россию, Европу, Лукашенко и оппозицию, необходимость реформ и т. д.

Вначале об общих цифрах11. Отвечая на жестко поставленный вопрос «или-или», то есть выбирая между объединением с Россией и вступлением в ЕС, от 40 до 50 % белорусов, в зависимости от года исследования, выбирают Россию. От 25 до 35 % — Евросоюз. Эти цифры объясняются не только пропагандой или исторической близостью русского и белорусского народов, но и довольно прагматичным пониманием, что белорусская экономика зависит от российской, а внятного альтернативного предложения от Брюсселя нет.

Лишь после белорусско-российской информационной войны 2009–2010 годов и совпавшего с ней по времени потепления отношений с Западом проевропейские настроения были либо наравне с пророссийскими (в районе 40–45 %), либо даже в отдельные месяцы вырывались вперед. Этот период был коротким, но он показал, что геополитическая ориентация белорусов зависит от информационного вектора. Конфликт на Украине и сопровождавшая его пропаганда вернули пророссийским настроениям двукратный перевес, но к середине 2016 года графики снова стали сближаться.

Если, однако, ставить вопрос по-другому и дать респондентам выбор между (1) статус-кво и присоединением к РФ либо (2) статус-кво и вступлением в ЕС, в обоих случаях сохранение сегодняшнего суверенитета выигрывает с одинаковым почти двукратным перевесом — 50 % против 25–30 %, при оставшихся 20–25 % отказавшихся голосовать на этом воображаемом референдуме. А значит, на реальном референдуме «фракция суверенитета» набрала бы больше 65 %. Белорусы привыкли к независимости и стали ценить ее.

Об этом свидетельствуют и опросы на тему возвращения в СССР. В 1990-х ностальгировавшие по Большой стране были в большинстве, но с 1999 года кривая противников возвращения пошла вверх. Сегодня их около 60 % — при 25–30 % сторонников отката в прошлое.

При этом устойчивыми остаются симпатии белорусов к евразийской интеграции — ее поддерживают около 60–65 %12. Евразийский экономический союз (ЕАЭС) не воспринимается как угроза независимости страны благодаря официальному дискурсу, согласно которому объединение с Россией не может перейти из экономического в политическое.

На эти общественные настроения идеально легла новая внешнеполитическая установка Минска — нейтралитет и невмешательство в конфликты, в которых участвуют соседи Белоруссии, в первую очередь Россия.

При 55–65 % сторонников российской позиции в украинском конфликте («Крым наш», «в Киеве произошел госпереворот», «на Украине идет гражданская война»), три четверти белорусов не одобряют участие сограждан в боях с любой стороны и выступают против предоставления белорусской территории российским властям, если те захотят ввести войска на Украину с севера13.

65 % не согласны присоединяться к продовольственным санкциям Москвы против Запада. В конце 2015-го — первой половине 2016 года, во время конфликта России и Турции из-за сбитого бомбардировщика, лишь каждый шестой белорус выступал за полную поддержку Белоруссией российских санкций против Турции. Больше 50 %, несмотря на популярность российского телевидения, сказали, что Минску вообще не надо вмешиваться в этот спор14. Похожие результаты были по вопросу размещения в Белоруссии российской авиабазы: 43 % — против, 22 % — за, остальным безразлично.

Российская пропаганда успешно сработала в вопросе формирования симпатий к РФ, но не смогла мобилизовать белорусов на защиту российских интересов. Причина именно в том, что за годы независимости белорусы научились отделять их от своих. Они говорят: братья-россияне, мы морально с вами, но не собираемся с кем-то ссориться или нести издержки из-за ваших конфликтов.

По вопросам внутренней политики общественное мнение достаточно конъюнктурно. У Александра Лукашенко и демократической оппозиции есть примерно одинаковое ядро сторонников — по 20–25 %, которые убежденно стоят на своих позициях. Около половины населения социологи назвали «электоральным болотом» — они редко приходят в лагерь оппозиции, но в периоды экономического спада оставляют и Лукашенко.

Кстати, именно публикация данных о том, что электоральный рейтинг президента в очередной раз опустился ниже 30 %, привела к закрытию НИСЭПИ летом 2016 года. С тех пор ВВП Белоруссии только падал и по стране прошла волна экономических протестов, а значит, сегодня за Лукашенко едва ли готовы голосовать больше четверти белорусов.

Поддержка Лукашенко выше среди женщин, им больше импонирует его патриархальный стиль и упор на стабильность. Больше сторонников президента среди менее образованных слоев населения и в сельской местности. Впрочем, везде в мире популистская риторика находит больший отклик в этих группах общества, чем у жителей городов.

По разным опросам, 65–85 % белорусов хотят реформ15. Вопрос в том, что они под этими реформами понимают. И здесь редкие исследования показывают, что около половины этого большинства хочет увеличения доли государства в экономике, а не ее уменьшения, как рекомендуют Белоруссии все внешние кредиторы — от МВФ до его евразийского аналога, ЕФСР.

Эта левизна — продукт многолетнего государственного патернализма. Здесь Лукашенко попал в ловушку своей собственной идеологии. Белорусы привыкли не только к независимому государству, но и к тому, что только власть может о них позаботиться. Вынужденное сворачивание этой привычной заботы приводит к народному недовольству, что, в свою очередь, понижает и так невысокую готовность власти к рыночным реформам.

КРИСТАЛЛИЗАЦИЯ ПРАГМАТИЗМА

Внешняя политика Минска так же, как и белорусское общественное мнение, прошла через процесс эмансипации. Дипломатия Белоруссии конца 1990-х отличается от сегодняшней, как непослушный первоклассник сельской школы от сдержанного выпускника столичного вуза.

Если кому-то кажется, что Лукашенко сегодня эмоционален в отношениях с другими странами, этому наблюдателю стоит вспомнить, как вел себя президент 20 лет назад. Тогда глава Белоруссии вообще не сдерживал себя ни во внутренней политике, ни во внешней. Например, в 1998 году, на фоне напряженности в отношениях с ЕС и США и исключения белорусской делегации из ПАСЕ, западных послов просто выселили из их резиденций под предлогом ремонта канализации. Скандал тогда дошел до отзыва дипломатов из Минска.

В том же году Белоруссия, единственная из всей Европы, вступила в антизападное Движение неприсоединения. Лукашенко лично ездил в Белград поддержать Слободана Милошевича во время натовских бомбежек Сербии, а затем яростно вступался за Саддама Хусейна. В те годы белорусский президент был в авангарде сопротивления мировому империализму.

Все это было возможно, пока у Минска были прикрыты тылы. Но затем к власти в России пришел прагматик Владимир Путин. На него не так, как на Ельцина, действовали мантры Лукашенко про общего врага и славянское братство. В Кремле начали выставлять счета. Нарицательным стало выражение Путина об «отделении мух от котлет» — речь шла как раз о невнятной позиции Белоруссии по готовности интегрироваться с Россией. Ко второй половине 2000-х энергетические споры Минска и Москвы стали почти ежегодными.

Во второй половине 2000-х годов белорусская дипломатия начала взрослеть и экспериментировать из-за возникшей турбулентности в отношениях с РФ. В конце 2006 года начался серьезный газовый кризис, в 2007-м Москва ввела пошлины на поставки нефти в Белоруссию.

В 2008 году Лукашенко впервые повернулся лицом к Западу, Минск приняли в программу «Восточное партнерство» Евросоюза. Причиной для флирта с ЕС стала российско-грузинская война: Москва показала, что танки могут стать аргументом в споре с соседями. Лукашенко освободил политзаключенных, ослабил контроль над СМИ и оппозицией. Евросоюз со своей стороны снял санкции с Белоруссии, в Минск после десятилетнего перерыва начали регулярно приезжать главы европейских государств и министры иностранных дел.

Пиком конфликта с Москвой стал показ по НТВ сериала «Крестный батька». Но накануне своих перевыборов Лукашенко договорился с президентом РФ Дмитрием Медведевым о беспошлинных поставках нефти в обмен на подписи под соглашениями о Таможенном союзе с Москвой и Астаной.

Тыл снова был прикрыт, и когда два года внутренней либерализации дали свои плоды в виде 40-тысячной акции протеста в день президентских выборов, Лукашенко уже не особо задумывался о западном векторе. Разгон демонстрации и уголовное преследование ее лидеров отбросили отношения с Западом назад, но не навсегда.

Первая разрядка в отношениях с ЕС и США возникла как реакция на поведение России и была предметом торга в переговорах с ней. Очевидно, что такая модель априори нестабильна, потому что энтузиазм, с которым Минск стремился к дружбе с Западом, зависел от напряженности отношений с Москвой. Кроме того, и Брюссель, и Минск питали много иллюзий по поводу друг друга: в Европе поверили, что Белоруссия может демократизироваться через сближение с ЕС, а Лукашенко думал, что Запад хотя бы частично компенсирует потери от ссоры с Москвой. Ошиблись все.

В 2015 году началось новое сближение Минска с Западом, на этот раз более осмысленное, неспешное и с реальной повесткой: от упрощения визового режима и диалога по правам человека до прихода европейских банков в Белоруссию и двукратного увеличения техпомощи ЕС. Минск, конечно, хотел бы, чтобы финансовые вопросы обсуждались чаще, а Брюссель не упускает возможности напомнить о правах человека. Но все это уже не мешает интенсивному диалогу.

Триггером второго сближения снова стал конфликт России с соседом, на этот раз — с Украиной. Представление о том, что невыгодно ориентироваться — как экономически, так и политически — только на Москву, укрепилось. Белорусские дипломаты в частных беседах признавались, что сразу после присоединения Крыма с российскими коллегами было просто сложно разговаривать. Они, словно белорусы 15 лет назад, чувствовали себя в осажденной крепости, на острие борьбы с «коллективным западным злом». Только Минску эта борьба уже не нужна. Наоборот, он стремится сформировать полноценный западный вектор внешней политики.

С тех пор Белоруссия дипломатически дистанцируется от России в каждом ее споре с внешним миром.

Присоединение Крыма Минск признает только де-факто, при этом МИД рекомендует белорусским компаниям продолжать печатать карты и атласы с Крымом в составе Украины16. При каждом удобном случае дипломаты подчеркивают, что выступают за целостность Украины, не уточняя, однако, в каких границах, чтобы не злить Москву.

Военную активность и расширение присутствия НАТО в Восточной Европе Минск подчеркнуто называет «военным вызовом, но не угрозой». Когда Турция сбивает российский бомбардировщик, для Москвы это «удар в спину», а Минск призывает обе стороны — «братскую Россию и дружественную Турцию» — к сдержанности и деэскалации17. В России говорят об американском ударе «томагавками» по сирийской авиабазе как об агрессии Вашингтона, а в соответствующем заявлении белорусского Министерства иностранных дел США даже не фигурируют 18.

К интеграции на постсоветском пространстве Минск теперь относится уже не с таким энтузиазмом, как раньше. Изначально Александр Лукашенко предполагал, что в рамках Евразийского союза возникнет новый формат многосторонних переговоров, благодаря которому исчезнет необходимость регулярно договариваться с Россией по чувствительным экономическим вопросам — газу, нефти, доступу белорусских товаров на рынок РФ. Иными словами, этот формат будет гарантировать некий набор преференций.

Но в итоге объединение рынков нефти и газа отодвинули на 2025 год, конфликты по-прежнему приходится решать один на один с Кремлем. Не вышло и с бесперебойным доступом к российскому рынку. Во-первых, он сильно просел из-за кризиса 2015–2016 годов. Во-вторых, белорусских производителей часто выключали из программ импортозамещения, считая их иностранными. И в-третьих, как только отношения Минска и Москвы обостряются, Россельхознадзор рапортует об испорченном белорусском молоке или мясе.

Евразийская интеграция стала еще одним разочарованием для Лукашенко. Но альтернативы нет, как нет и возможности выйти, так что Минск старается извлечь из ситуации хоть что-то. Инструмент, который, по задумке, должен был оформить дружбу, используется для шантажа. Чтобы подтолкнуть Москву к уступкам в последнем нефтегазовом споре, Лукашенко бойкотировал саммит ЕАЭС, затянул подписание Таможенного кодекса и угрожал отозвать своих представителей из структур Союза.

Хотя пока и безрезультатно, но Белоруссия продолжает настаивать на необходимости интеграции интеграций — сближении ЕАЭС с Евросоюзом. Делает это она не только для того, чтобы укрепить свой новый имидж регионального миротворца, но и в попытке не замыкаться, хотя бы на уровне риторики, в душных рамках сырой евразийской структуры.

Белорусская внешняя политика за последние 10 лет избавилась от нервозности, эмоций и идеологической нагрузки, стала более прагматичной и расчетливой. Причем не только из-за необходимости балансировать в условиях постоянных конфликтов Москвы с соседями и Западом, но и из-за чувствительного сокращения российской поддержки.

Дело в том, что за годы споров с Минском в Москве избавились от многих иллюзий. Конфликты все еще разрешаются по старой схеме: появление проблем на нижнем уровне, когда они накапливаются — перевод спора на уровень президентов, эмоциональный торг, иногда переходящий в шантаж с повышением ставок, встреча Лукашенко и Путина, некий компромисс. Но со временем Россия как сильная сторона стала тянуть с разрешением споров все дольше, что позволяет ей идти в итоге на меньшие уступки.

Последний нефтегазовый спор, к примеру, длился почти год и завершился лишь весной 2017-го. При этом уже с осени 2016 года Минск периодически рапортовал о достигнутом компромиссе, но все снова и снова срывалось. В итоге Белоруссия потерпела огромные убытки от недопоставок нефти за время спора, была вынуждена признать и выплатить газовый долг. Россия лишь восстановила прежние объемы поставок нефти и дала скидку на газ меньше 20 %.

Российское руководство смирилось с мыслью, что Лукашенко не готов пожертвовать суверенитетом своей страны. Да, Кремлю по-прежнему важно держать Белоруссию в своей орбите и для имиджа, и с военной точки зрения, а также для стабильного транзита углеводородов в Европу. Но задача, которую Кремль ставит перед собой, изменилась: раньше она состояла в покупке лояльности Лукашенко и поддержании благополучия его системы, теперь — в недопущении ее стихийного обвала. А на это можно сильно и не тратиться.